Внезапно, без периода предвестников и после бесконечного простоя, я сваяла крошечный фичочок по прожравшей мозг траве (этого не видно на дайри, но очень заметно в других местах). Учитывая, что пробавлялась я долгое-предолгое время одними только переводами, явление фичочка вызвало во мне суетливую радость и много ужаса, что писательские скиллы заржавели напрочь. Но потом я подумала, что раз уж это неприлично короткий текстик, а крамолы или энцы в нем нет, только пара граммов какого-то псевдосимволизма, то и убить меня за него, видно, не убьют. А вновь суметь что-то сваять, пусть даже не имеющее большой ценности, оказалось очень приятно.
Шапка скоро станет объемней текста, так что остановлюсь-ка я.
Название: из всего, что приходит в голову, «Яблоневый сад» логичней всего, но там по существу нет ни яблок, ни сада, так что можно сказать, что названия тоже нет.
Автор: я, и это меня до сих пор поражает
Бета:
[Protege moi]Фэндом: СПН
Рейтинг: PG
Пэйринг: дестиэль, но неявный
Жанр: миниатюрная сопливая фигня или же какая-то околодрама
Саммари: оно в цитате в самом начале, но если честно, это просто реакция отторжения на 7.17, и жажда выкрутить события иначе. В общем, это та-самая-встреча в самых условных декорациях из всех возможных. Условных, я повторюсь. Ничто не прорабатывалось, потому что душа нуждалась не в этом.
Предупреждение: а) нет смысла, потому что не ради смысла писалось
б) так что лучше не ищите
в) обилие патетических фраз и зеро оригинальности – кажется, некоторые обороты зацепились в моих мозгах явно из чужих текстов. Кто узрит явное заимствование - великодушно простите, я не нарочно.)))
Благодарность: отдельная и несомненная безымянной сказочнице с Notemail, которую я и цитирую. Если бы не ее искра, я бы так и не сдвинулась с места и не положила руки на клавиатуру. А мне, я чувствую, это было более чем необходимо.
И я даже не знаю, насколько это уместно к такому недотексту, но прекрасная
Fiabilandia и ее фики вчера явно посодействовали моему вдохновению, поэтому ей тоже большое спасибо.
рискнуть осилить"...И если его не спугнуть и держать до самого конца, то после смерти оно отведёт вас в яблоневый сад, где нет времён года и яблони зацветают утром чтобы к обеду дать прекрасные плоды, которые осыпятся лишь в полночь, и будут вновь цвести утром..."
***
В первый раз - когда он видит впервые, силясь поверить и уложить в голове - это кажется ему чудовищным и непоправимым. На первый взгляд, зарождающий внутри панику, бессилие, бешенство, ярость, жалость, все вместе, в одном туго свернувшемся под ребрами клубке.
Это первые пять секунд, растянувшихся между ударами паникующего сердца - а потом его накрывает облегчением, отдающимся дрожью и слабостью в руках, и Дин грубо бросает не менее оцепеневшему Сэму - "помоги". Он больше не думает об этом. Подумает позже.
Не думает он и в машине, когда молчание повисает вокруг так, будто уши заложило войлоком - ни об увиденном, ни о тревожных колоколах, так неожиданно, среди полного затишья забившихся где-то в его голове, и их оглушительном откровении - смутно складывающемся в предупреждение-приказ "ты нужен", не объясняя, кто, не говоря, зачем и кому. Думать об этом невозможно, но Дин до сих пор еще остро об этом помнит, о нестерпимом, невыразимом ощущении, тянущей его куда-то нити, заставившей вскочить с места, вслепую рвануться к двери, не отвечая на вопросы, не соображая ничего, кроме отчетливой мысли "надо идти". Кроме тревоги, затопившей весь его мир. Невидимой нити, вшитой где-то в центр груди. Или левее, между жил и трепещущих мышечных волокон, насквозь. Вектор, который увлекал его, притяжение, ведущее и указующее путь.
Кастиэля они находят на пустыре, который выглядит так, точно несколько часов здесь бушевало пламя под стать адовому, и Дин первым валится на колени на обугленную землю, покрытую слоем пепла, дыша, как загнанный зверь, потому что сорвался на бег, едва предчувствие переросло в уверенность, и зрение выхватило одинокую фигуру среди смеси черного и пепельного. Позже он подумает, что бежал не потому, что его потянуло силой, нет. Но страх пополам с надеждой - это уже не хрупкая неназванная нить, а прочный канат, которому нет смысла сопротивляться.
Кас не говорит ничего. Тогда он молчал, уронив голову на грудь, пока Дин не заставил его поднять лицо - только едва вздрогнул от прикосновения, и все. Он не говорит и в машине, но каким-то образом поверх ровного ворчания мотора Дину слышно его неровное дыхание, и облегчение приходит, снова и снова, как морская волна на берег, омывая, смывая, успокаивая.
Только та первая мысль, как коряга, глубоко увязшая в белом песке, никуда не может быть смыта, и когда Дин обретает способность думать, он понимает, почему нет. Простое осознание того, что никто во всем мире не смотрел на него взглядом более ясным, более пронзительным и чистым, чем ангел Господень Кастиэль, заставляет его до боли стискивать пальцы на руле.
Люди не смотрят так. У людей не скрыто во взгляде невозможное небесное сияние.
Когда Кас, послушный, почти безвольный, запрокидывает лицо к небу, выжженные провалы его глазниц - как удар, от которого хочется сложиться пополам, стиснуть кулаки до хруста - от ощущения жуткой несправедливости. Но это ощущение нестерпимо только в первые мгновения. Кажется, с увиденным нельзя примириться, но это не так, - слова всплывают мельком, смазанные, полные подсознательного, не выпущенного на волю даже мысленно, страха - "смертный приговор".
С последним Дин уже смирился, сможет и с тем, как тонкая сеть лучиков-морщинок и мелкие пятнышки ожогов окружают пустоту на месте, где когда-то он мог (так часто - замирая внутренне) видеть доказательство того, что лучезарные ангелы Божьи ходят по земле - и глядят пытливо, прямо в покрытую невидимыми шрамами человеческую душу.
Кас молчит, словно и нет его. Как не было долгие месяцы, когда все, что Дин чувствовал, мешалось на языке горечью и пеплом, а потрепанный тренч с пятнами неотмытой крови лежал свернутым в багажниках стольких машин. Дин хотел бы его вернуть - и он никогда этого от себя не скрывал - а теперь думает, что неважно, потому что какой в этом смысл?
Сэм рядом умудряется излучать в тишине волнение, тревогу, тысячу немых вопросов, но вслух не произносит ничего, и за это невозможно не быть благодарным.
***
...И молчит, и продолжает молчать, пока они вдвоем возятся с ним, отмывая, укладывая. Словно не он, словно бы не звал, не просил помощи. И Дин не может найти в себе сил первым сказать что-либо, но они уже в мотеле, и чистая полоса бинта, символическая повязка, выделяется вызывающей белизной на фоне кожи, на которой пепел оставил серый налет, и Дину становится еще чуть легче дышать. Умница-младший испаряется "за лекарствами", хотя обожженные глазницы Кастиэля не кровоточат, а ущерба никакими не менее символическими мазями не исправишь. Все ты знаешь, Сэмми. Все.
Кас наконец возится чуть заметно, он словно боится привлечь к себе внимание, и это смутно намеченное движение и легкий хруст простыни внезапно порождают новый страх, не один, несколько их разновидностей, прошивающих ледяными иглами "а что, если...?".
- Ты...не можешь говорить? - не своим голосом уточняет Дин, почти веря, что это так и есть, что не только глаза, но и - голос, разум, память, он боится назвать и выбрать, что еще. И ответа почти не ждет, с перехваченным горлом. Слишком много надежды - думать, что вернули, пусть и искалеченным, потому что, может, и не возвращали вовсе. Высшие силы, кем бы они ни являлись, любят зло шутить.
Но ангел (или кто же он теперь?) все же отвечает - в отличии от динова, своим голосом, который тоже будто бы обожжен и царапается, надтреснут, но окрашен теми же неизбывными глубокими, резонантными нотками.
- Могу.
И облегчение опять - как теплая морская волна, соленая, и Дин торопливо смаргивает брызнувшую в глаза влагу, гоня прочь тысячу других вопросов, из которых самый страшный "ты все помнишь?". Потому что ведь и он тоже все помнит.
Кас снова возится, и снова развеивает его сомнения.
- Ты ненавидишь меня, Дин. - говорит он глухо, утверждая, потому что иного не ждет. И доля истины в этом, наверное, все-таки прячется - ведь никуда не делось все то горькое, непогребенное, невысказанное и неуслышанное. Скорбный, глупый ангел, наверное, ожидает, что раз его нашли и подобрали, то теперь первым делом заставят расплачиваться, и Дин отчетливо видит, что он полностью готов к...чему? Что ему говорить сейчас? Обвинять, напоминать, произносить "я тебя предупреждал", требовать все наладить, втаптывать то, что осталось, в грязь и ненавидеть, зная, что - ведь все примет? Примет, только плечи (есть ли там еще крылья?) наверняка ссутулятся еще сильнее, а смотреть прямо, с вскинутым подбородком Кас уже, видно разучился - только вниз, где-то себе на руки, неподвижные на одеяле.
Только он и смотреть не может, остро вспоминает Дин, забывшись взглядом на свежей белой повязке, и неожиданно для себя говорит, улавливая, что молчит так долго, что это невозможно не принять, как согласие.
- Я не...ненавижу тебя, Кас.
А запинается, потому что понятие "ненависть" в одном предложении с Кастиэлем - на самом деле то, что никогда по-настоящему бы в его голове не уложилось.
Если незрячие могут сверлить отсутствующим взглядом - ангел делает это; вскидывает голову, напряженно поворачивая точно осветившееся суровым, внутренним светом лицо к Дину, и пронизывает насквозь, прежде чем напомнить хрипло, шершаво и веско.
- То, что я натворил, не может быть...
- Заткнись. Вот просто заткнись, а? - устало просит, обрывая продолжение, Дин, на которого наваливается усталость после напряжения, неожиданная и незваная сейчас, в этом подвешенном, не-совсем-настоящем промежутке. Он гонит ее, стискивая губы, и ему в который раз кажется, что знакомые черты и голос ему снятся - ведь снились же, и не раз. Но в снах Кастиэль всегда смотрел пронзительно и ясно, топя в берлинской лазури своего нездешнего взгляда. Закрывающей глаза повязки не было, и это - лишнее доказательство, якорь с реальностью.
Кас послушно затыкается на полуслове, полураскрыв потрескавшиеся губы, а затем опять упрямо пригвождает отсутствующий взгляд к одеялу. Говорит вслед тихо.
- Что ты сделаешь со мной, Дин?
Дин не знает, и честно, угрюмо и искренне говорит.
- Не знаю.
И быстро присовокупляет потом, словно чего-то устыдившись.
- Можно как-то...помочь? Ну, все...поправить? С твоими глазами?
За этим прячется и растерянность, и слабая, упрямая, присущая винчестерской натуре надежда на еще какое-нибудь чудо, и нежелание озвучить прямо то, что с Касом случилось. Ангел отзывается эхом.
- Не знаю.
Горячая морская соль вновь на миг все затапливает, и Дин очень сердито и быстро, украдкой, словно бы Кас может увидеть, проводит тыльной стороной ладони по глазам, и этот жест, которого ангел никак не может заметить или уловить, словно бы служит знаком для Кастиэля, который начинает целенаправленно выпутываться из-под одеяла.
- Эй, ты чего? - удивленно спрашивает Дин, и получает в ответ сжатые плотно, сурово губы, еще один емкий взгляд-которого-нет. - Ты куда?
- Мне лучше уйти, Дин. Мне не стоит здесь находиться. Мне нельзя, не должно...
Кас выпутывается, неуклюжий, в движениях его явная нехватка координации, и он продолжает говорить, быстро и сбивчиво - всякое, про "обузу", "вину", "искупление", про "опасность" и "справедливую расплату", что-то про возможность все исправить, или, по крайней мере, не тревожить Дина больше, и поскольку не умолкает ни на одно мгновение, изливая все это, становится ясно, как долго эти слова копились. Какая на нем лежит чудовищная, неподъемная вина. Всего проблеск ее заставляет Дина порывисто подняться, и обеими руками на плечах угомонить Каса - а утихает тот от прикосновения сразу же, словно бы только с этого мгновения может - поверить.
- Никуда ты не пойдешь. - приказывает Дин, и сам наконец верит в это. Не в то, что простил или забыл, или перешагнул. Пока только в то, что принял. - Ты останешься здесь, слышишь ты? С нами. Как-нибудь придумаем, что сделать.
Сэма он включает это "с нами" автоматически, и запоздало понимает, что ошибки не сделал.
Ангел, в свою очередь, обмякает, и, кажется, что он под повязкой с невыразимым облегчением прикрывает глаза, хоть и не может это сделать, а руки Дина по-прежнему у него на плечах. Словно бы удерживают. Возможно, пришла очередь Винчестера крепко держать ангела Господня Кастиэля.
- Ты не должен прощать. - говорит после молчания Кас, хрипло, тихо и твердо. Даже с вызовом.
И Дин думает, "да, возможно, не должен".
И ему кажется, что это просто чистое винчестерское упрямство, акт противоречия - когда он притягивает Кастиэля грубовато, крепко и близко, зная и про надлом, который скрыт под этой искалеченной оболочкой, и про собственный темный клубок сомнений, страхов и горьких воспоминаний. Когда обнимает, позволяя спрятать лицо на плече, и в памяти всплывают смутные, невесть когда услышанные слова.
"Ко всем однажды приходит безглазое счастье. Обнимает и держит оно каждого столько, сколько ему позволят..."
И понимает, что, наверное, главное не глаза, главное - после смерти найти свой яблоневый сад.
Когда открывается скрипучая дверь, и тихонько, на цыпочках входит младший с пакетом из аптеки, Кас тихо лежит в кровати, а Дин буднично роется в сумке, и спрашивает легко и невпопад.
- Будешь яблоко, Сэмми?..
fin